НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ ГРИГОРЬЕВ. Воспоминания. Отрывки.
Мне шел уже пятый год, и я начал серьезно интересоваться книгами, рисованием, музыкой и другими новыми для меня проблемами. Меня тянуло из детской в широкий, многокрасочный и многозвучный мир. Наш дом стоял на волжской набережной, напротив пароходных пристаней. Гудки пароходов будили меня по ночам, а днем словно звали к себе.
И я убегал тайком из дому на одну из пристаней, и с замиранием сердца следил, как отваливает от причала пассажирский пароход, огромный, с высокой черной трубой, бурлящий воду мощными лопастями колес, сверкающий белизной палуб и зеркальными окнами салонов, кишащий как муравейник пассажирами. Порой он представлялся мне каким-то опрокинутым на спину белым великаном с черной дымящейся трубкой в зубах, с распахнутыми ладонями гребущих рук, и я с любопытством ждал, что вот-вот великан подымится и закричит на всю реку.
Однажды я пробрался на пассажирскую пристань, где ожидали скорого прибытия парохода. Заглянув в одно из служебных помещений, где обычно дежурил знакомый матрос, я вместо него увидел сидевшего в углу мужчину с кандалами на руках и рядом с ним двух вооруженных конвоиров. Мужчина был молод и хорош собой, одет вполне прилично. Если бы не скованные руки, его можно было бы принять, например, за конторщика (таких я встречал в банке у отца).
Вежливо поздоровавшись с порога, я вошел в комнату. Один из стражников, мордастый и ушастый, огрызнулся на меня:
- Мальчик, сюда нельзя. Ступай-ка домой, на что другой, добродушного вида бородач возразил:
- Ну, что ты, ведь то дите малое, какой от него вред?
За чаем он ласково спросил меня:
- Тебе, милый, сколько годков-то?
- Четыре, пятый, - отвечал я.
- А живешь где?
- Да вот в том доме, - я показал на видное из окна здание банка.
- Вона где! Отец-то у тебя кто будет?
- Управляющий, - важно сказал я.
- Ишь ты! Барчонок, значит. Нянька, видать не доглядела тебя.
Разговаривая со стражниками, я внимательно разглядывал арестанта. Он был немногим старше нашего Тюсика, вид имел хмурый, глаза смотрели измученно насмешливо. Несмотря на кандалы, он сразу внушил мне симпатию и доверие.
- Дяденька, обратился я к нему, - отчего у вас руки в железках?
- А ты, мальчик спроси лучше у них, - он кивнул на конвоиров.
- Известно, отчего, - буркнул мордастый, - бунтовать против царя вздумал.
Я слышал кое-что и о царе и про царей вообще, но в политике разбирался плоховато. Отсюда – новый вопрос арестанту:
- А что значит бунтовать, дядя?
- Бунтовать, мальчик, запомни это, значит бороться за то, чтобы никто никого не обижал, и всем бы хорошо жилось.
- А куда вас, дяденька, теперь повезут?
- Известно, куда возят бунтовщиков, - грубо вмешался мордастый, - куда Макар телят не гонял – в Сибирь!
На пристани вдруг все зашевелилось, загудело – видимо, подходил пароход. Стражники, обнажив шашки, повели арестанта. У меня же пропала всякая охота идти смотреть на что-либо. Мой детский мозг тщательно пытался уяснить себе одно непонятное противоречие. Если тот дядя такой добрый и хотел только, чтобы всем людям стало хорошо, то почему его заковали в цепи и везут в Сибирь, о которой я наслышался и от нянек, и от братьев?
И первый туманный проблеск сознания царящей в мире жестокой несправедливости проник в мою детскую душу. Мне сделалось страшно, будто и меня сейчас закуют в кандалы и погонят в Сибирь. Я опрометью кинулся домой...
Я родился в Петербурге, но детство мое от года до одиннадцати лет протекло на Волге, в г. Верхневолжске, крупном торгово-промышленном и культурном центре. Мой отец Дмитрий Васильевич Пинегин занимал в этом городе видное служебно-общественное положение в качестве управляющего местным отделением Волжско-Камского коммерческого банка. Мою мать звали Кларой Ивановной (Иогановной). У меня было четверо братьев и одна сестра.
Наша семья занимала большую квартиру в здании банка с окнами на набережную Волги – весь второй этаж из двенадцати комнат и надворный флигель из четырех комнат на третьем этаже. Контора банка размещалась на первом этаже.
Квартира наша была обставлена с большим комфортом. Помню, в многооконном паркетном зале стоял черный блестящий стэйнвеевский рояль. Мебель была из черного дерева, мягкая, крытая желтым атласом; на стенах картины разных художников ( в т.ч. брата Бориса) в золоченых рамах. Ежегодно перед Рождеством в зале устанавливалась высоченная елка, которую украшали, забираясь на подставную лестницу. В сочельник под елку обычно складывались подарки для детей.
Гостиных было две – голубая и розовая, по цвету мягкой шелковой мебели с бархатной отделкой. Живописные панно и множество изящных фарфоровых статуэток на черных лакированных полочках украшали стены. Из этих статуэток мне запомнились забавные фигурки китайских мандаринов с постоянно кивающими головками и поднятыми вверх подвижными указательными пальцами. В каждой гостиной имелось по два трюмо в бронзовых рамах. На окнах – тяжелые шелковые портьеры под цвет мебели, на полу – пушистые персидские ковры, по углам на бронзовых постаментах – дорогие китайские вазы. В голубой гостиной стояло пианино Блютнера.
Столовая была вся из массивного редкого дуба – буфет, обеденный стол, стулья с высокими спинками, стенные украшения в виде домашних животных и птиц в форме блюд и тарелок с вырезанными из них видиками и изречениями вроде: «чем хата богата, тем и рада». Пол застилали дорожки из цветного линолеума.
Кабинет отца производил мрачное впечатление. Все предметы в нем были темного цвета: ковер во всю комнату, суконные портьеры, письменный стол из красного дерева, такой же шкаф с зеркалом, кожаный спальный диван (отец не любил кроватей), мягкие кожаные кресла, даже рамы на семейных портретах.
К кабинету примыкала небольшая комната, служившая отцу гардеробной, а также – местом хранения винного запаса. Здесь всегда имелось десятка два-три бутылок различных вин, ликеров и коньяков. Отец иногда забывал запереть дверь, и я, пробравшись туда, пробовал из откупоренных бутылок. Мне особенно нравились сладкие мускатные и токийские вина. После таких визитов у меня порой кружилась голова, и заплетался язык. В сомнительных случаях я ухитрялся не попадаться на глаза старших. Однако, сестра-гимназистка не раз накрывала и меня и тотчас бежала к матери:
-Мама, это просто возмутительно – Моргун опять забирался в папину кладовку! - на что мама только укоризненно вздыхала. Она не придавала значения наговорам на своего любимца, слепо веря в мои высокие нравственные задатки и детскую невинность. И в данном случае она не ошиблась. С дошкольным возрастом кончились и мои «налеты» на папину кладовку...
Там, в Летнем саду, где мама гуляла со своими воспитанницами, и увидел ее впервые мой отец. Он сразу пленился ею и, проследив до дома, все разузнал о ней. Будучи женат (хотя и не жил с женой) и старше мамы более чем вдвое, отец, тем не менее, решил завоевать ее, чего и добился в течение года. Он обладал мужским обаянием и выглядел гораздо моложе своих пятидесяти лет. Первая его жена не чинила препятствия к разводу.
Мог ли подобный брак оказаться удачным даже при взаимной любви супругов ? Для этого слишком велика была разница в возрасте и характере, воспитании и образовании моих родителей. Кроме того, отец, несмотря на свои годы, отличался необузданным темпераментом и привык не отказывать себе ни в каких прихотях. С первых же лет брака он стал изменять молодой жене, проводить вечера и даже ночи вне дома.
Под старость моральная распущенность отца нисколько не уменьшилась. Ни для кого из нас, детей, не говоря уже о многих знакомых, не были секретом его постоянные кутежи в ресторанах с кафешантанными певицами. Он и сам, однажды дома за обедом, с цинической откровенностью рассказал о том, как один пьяный купец во время очередной ночной оргии выкинул певичку Марго из окна бельэтажа. Его особенно смешило то обстоятельство, что бедная Марго ничуть не пострадала от падения, а словно кошка сразу вскочила и, тотчас же возвратясь, расцарапала в отместку купцу всю его пьяную рожу. Хуже всего было то, что отец не ограничивал своих похождений ресторанными рамками и связями на стороне, а переносил их порой и в домашнюю среду, «одерживая победы» над молодыми нашими боннами и горничными...
Гуляя в летнем городском парке, мы забрели с мамой в один его глухой уголок, куда редко заглядывали гуляющие. Там скрытые нависшей над ними зеленой листвой словно прятались две-три полусгнившие скамейки без спинок. На одной из них, опустив голову в колени и закрыв лицо руками, сидела молодая, просто одетая женщина, не то девушка. Плечи ее и толстая коса без ленты ритмически вздрагивали – она, по-видимому, плакала
- Отчего вы плачете, милая ? – спросила мама, садясь возле нее и ласково привлекая к себе.
Девушка молча выпрямилась и, отстранившись, взглянула на маму широко раскрытыми, полными слез глазами. Но такая уж была мама, что госпожа недоверчивость при одном ее виде убиралась восвояси. Через минуту девушка рыдала на маминой груди.
Кто была эта девушка, как оказалась в саду, какое горе поведала маме – не знаю. Из вежливости, отойдя в сторону, я ничего не расслышал и даже не рассмотрел ее лицо. Впрочем, она показалась мне совсем юной. Одно я хорошо запомнил – когда девушка, несколько успокоившись, смущенно прощалась с мамой, мама сняла со своего мизинца золотое кольцо с рубином (которым я часто любовался, целуя нежную мамину ручку) и, надев его на палец пораженной девушки, сказала:
-Прошу вас, примите этот маленький подарок, как память о нашей встрече.
А ведь этот «маленький подарок» был для бедной девушки целым состоянием. Если бы все люди умели так деликатно и вместе с тем ощутительно помогать друг другу !
Высоким душевным качествам мамы способствовала и ее наружность. в юности она была, судя по фотокарточкам, очаровательная. Но и в зрелом возрасте ее прекрасное, одухотворенное лицо с большими мечтательными глазами невольно останавливало на себе внимание. Невысокого роста, несколько полная, но все еще гибкая и грациозная, мама одевалась с английской простотой и строим изяществом. Каждая складка ее платья говорила о тонком вкусе и умении носить вещи. Я, малыш, восхищаясь своей матерью, называл ее иногда «Дорогая моя красавица!»...
Сестра училась в Верхневолжской женской гимназии, трое старших братьев – в Московской академии Коммерческих наук, впрочем, недолго. Дмитрий бросил учебу и поступил на службу к отцу в банк. Борис перешел в Строгановское училище живописи и ваяния, а затем в Петербургскую академию художеств. Владимир поступил в консерваторию. таким образом, двое моих братьев бывали дома только в каникулярное время.
Что касается Сергея, то он с ранних лет стал каким-то бельмом на глазу нашей семьи. Его порочные наклонности, вероятно, не были врожденными. Просто ему «повезло» больше всех нас в усвоении дурных влияний и примеров. Как странно, что внешним обликом именно он один походил на мать – те же благородные черты лица, задумчивые карие глаза, тонкие изящные руки. Как обманчива бывает порой наружность !
К несчастью, Сергей упорно не хотел учиться. Его водили в школу под конвоем дворника Василия, но он, все равно, убегал с уроков и, дружа с беспризорниками, по несколько дней не являлся домой. Когда же временами он останавливался, его уличные приятели устраивали во дворе (в отсутствие дворника) перед окном Сергеевой комнаты нечто вроде серенады из одного припева на блатном жаргоне:
Серьга да мерьга, да растарда!
Серьга да мерьга, да длинный нос !
И Сергей снова исчезал из дома. Однажды он притащил домой настоящий пистолет системы Монте-Кристо («монте-кристик» по его выражению) и, упражняясь в стрельбе, прострелил себе руку.
Развращенный улицей, Сергей еще подростком приставал к горничным и к подругам сестры - гимназисткам, хвастался перед домашними и школьниками своими связями с уличными девчонками, научал младших всяким гадостям. Его дважды исключали – из гимназии и коммерческого училища – за леность и дурное поведение, а из технического училища в г. Калязине, куда мама отвозила его, он сам сбежал.
Немало фактов, свидетельствующих об испорченности брата, прошло у меня на глазах, загрязняя мое детское сознание. Вот один из достаточно шокирующих.
Как-то раз летним утром, выйдя в коридор, я заметил возле комнаты сестры Сергея и го приятеля Егорку, сына банковского артельщика, жившего во дворе. Они, стоя на цыпочках, заглядывали в полуотворенную дверь, перемигивались и скверно хихикали. Подойдя узнать, что их могло там заинтересовать, я увидел спящую на постели сестру. Она лежала спиной к двери, сбившиеся одеяла и сорочка обнажили ее ниже пояса.
Я был в девять лет довольно просвещен, но недостаточно развращен, чтобы не возмутиться бесстыдством ребят. Войдя в комнату, я поправил одеяло, за что немедленно получил затрещину от проснувшейся сестры. Только после моих неоднократных объяснений она согласилась простить меня и со слезами бросилась жаловаться маме на «бессовестных негодяев - мальчишек», которые тем временем успели удрать за Волгу. Впрочем, оба по возвращении не избежали жестокой отцовской порки.
Никакие увещания и наказания не действовали на Сергея – он был просто иммунен к ним. Для него даже приглашали специального гувернера. Это был пожилой немец со смешной фамилией Лимониус и зловещей фигурой. Высокий и тощий, с ястребиным носом и лягушечьими глазами, он ходил сгорбившись, словно крадучись, заложив за спину по обезьяньи длинные, мускулистые руки. Тонкие, бледные губы его были всегда строго сжаты. Но в уголках их, обычно змеилась ехидная усмешка...
Из бывавших у нас знакомых нельзя не упомянуть о супружеской паре Бухтояровых. Он – помещик и коммерсант, мужчина лет за сорок с мощной конституцией. На голове целая шапка черный волос. В его лице особенно привлекали умный, высокий лоб, решительно сжатые губы и какой-то орлиный взгляд, который с трудом выдерживали говорившие с Бухтояровым. Она – бывшая институтка очень миловидная и грациозная блондинка лет 25-26. Во всем ее облике, словно растворилось выражение доброты и кротости.
Бывая у нас, Бухтояровы всегда заговаривали со мной, мальчиком 9-10 лет, интересовались мноим миром и занятиями. Их внимание очень льстило мне, поднимало в собственных глазах.
- Ну как, господин будущий литератор ? – спрашивал муж дружески шутливым тоном, - что делаете, что читаете ?
Я рассказывал.
- А кто из героев этого произведения вам больше понравился и почему ?
В это случае он пускался в пространные объяснения, иногда даже спорил со мной и, подумав соглашался с моим мнением, при этом хлопая меня по спине и говоря:
- Молодец ! Так и надо. Никому не поддавайся. Держись всегда собственной точки зрения и отступайся от нее только тогда, когда тебе докажут ее ошибочность.
Жена его часто подзывала меня к себе и ласкала, хотя я немного дичился ее.
- Славный, миленький, покажи мне, пожалуйста, свои рисунки (я уже в детстве неплохо рисовал).
Я приносил и показывал, она хвалила, уверяя, что из меня выйдет художник, и снова целовала как маленького.
Вот так один прочил меня в литераторы, другой – в художники.
Особенный интерес эта супружеская пара вызывала у нас одной интимной историей, которая приключилась с ними два-три года назад. Историю эту мама слышала от самой Бухтояровой.
Зимой супруги жили в собственном городском доме, довольно богато обставленном (мы не раз бывали у них), лето те проводили в своем имении на левом берегу Волги, в красивой лесисто-холмистой местности, верстах в 50 от Верхневолжска. Мы с мамой и сестрой раза два ездили к ним в гости на «Пчелке» (пригородном пароходике), причаливавшей к пристани в полуверсте от имения.
Однажды, возвращаясь в усадьбу после трехдневного отсутствия, Бухтояров застал в гостиной знакомого поручика, который как раз при его незамеченном входе (шаги заглушал ковер) пытался обнять его жену. Увидев мужа, поручик вскочил и, нимало не смутившись, даже с некоторым задором, заявил:
-Я в любой момент готов к услугам господина Бухтоярова.
-Да? – иронически усмехнулся тот, - вы готовы к моим услугам? В таком случае разрешите... – Ловким ударом Бухтояров сшиб поручика с ног и, подняв его за шиворот, выбросил через распахнутое окно в сад.
-Я покажу тебе прохвост, как шляться по чужим женам в отсутствие мужей» - крикнул он ему вслед.
Незадачливый донжуан, с трудом вставший на ноги, от перенесенного унижения от ушибов пришел в ярость и разразился угрозами. Но тут оскорбленный супруг, выхватив револьвер и направив дуло на поручика, взревел:
-Вон с глаз моих или пристрелю как бешеную собаку !
Поручик с проклятьем захлопнул за собой калитку сада. Лишь только Бухтояров схватился за оружие, жена его невольно вскричала:
- Что ты делаешь, Петр ? Опомнись !
Медленно обернувшись, он холодно возразил:
- А что ты делаешь, Софье, допуская обнимать себя молодому повесе ? Если я стар для тебя, скажи прямо, и я дам тебе свободу.
- Ты неправ, Петр, подозревая меня в неверности, - сказал она, сдерживая рыдания. – Все случилось так неожиданно и го дерзость, и твой приход. Не приди ты, я сама бы дала достойный отпор его ухаживаниям, как это было уже не раз с другими, ты знаешь сам.
- Хорошо. Не надо ни слез, ни оправданий. Но в дальнейшем будь осторожнее на знакомства. Надеюсь, это первый и последний урок для нас обоих.
На другой день к Бухтоярову явились двое офицеров, секунданты поручика.
- Вот что, господа, - сказал им Бухтояров, - во-первых, дуэль в XX веке – анахронизм, притом строго воспрещенный. Во-вторых, мужчина, пытавшийся украсть у другого мужчины любовь и честь его жены, уподобляется обыкновенному вору. Если простых воров сажают в кутузку, то
«будуарных» воров бьют или угощают пулей. Я выбрал первое. Таков мой ответ. Если ваш товарищ не удовлетворится полученным уроком, тем хуже для него Со мной ему тягаться вряд ли по силам, хотя он и моложе.
«Удовлетворился» ли поручик – неизвестно. Вскоре он исчез с городского горизонта – вероятно, перевелся в другую воинскую часть.
Лето 1906 г. мама, сестра и я проводили в Крыму в местечке Судак. Сюда к нам приехал из Петербурга и брат Борис. Жили мы в гостинице Лоренца на самом берегу Черного моря. Одну комнату занимала мама с Еленой, другую – Борис со мной.
С обеденной террасы, выходившей в сад, спускалась к морю широкая каменная лестница, по бокам которой выстроились в два ряда, словно монахи, черные кипарисы. Какими вкусными казались мне завтраки, обеды и ужины на этой террасе, овеянной свежим дыханием моря !
Борис целыми днями пропадал один, выбирая для своих морских и горных этюдов наиболее живописные места. Мы с мамой и сестрой или развлекались на пляже с или навещали знакомое семейство Тарновских, обитавшее в собственном небогатом каменно домике с верандой внутри фруктового сада, невдалеке от моря. Семейство состояло из матери, вдовы таможенного чиновника, двух взрослых дочерей и брата матери, тоже таможенного чиновника. Здесь нас угощали своими абрикосами и персиками, грушами и виноградом.
Варвара Семеновна Тарновская, пожилая грузная женщина, страдавшая астмой, была когда-то учительницей. Брату Павлу Семеновичу давно перевалило за срок, но он хорошо сохранился и выглядел довольно бравым мужчиной. Обе девушки недавно окончили гимназию. Старшей, Ларе, кудрявой, полненькой и ласковой простушке, было лет двадцать. Она приятно пела и играла на гитаре.
Младшая, Катя, девятнадцати лет, поистине ослепляла красотой. У нас долго хранилась ее фотокарточка, а Борис успел написать несколько этюдов с ней в центре. Никакое перо не смогло бы передать всей ее прелести. Пушкинские стихи к А.П. Керн вполне подошли бы и к этой восхитительной, но несчастной девушке, трагический конец которой долго волновал всю нашу семью. Борис, увидев Катю, должен был неизбежно влюбиться в нее и забыть Маришу.
Вместе с Тарновскими мы совершили несколько поездок вдоль южного берега Крыма на татарских «линейках» (род экипажа с двусторонним мягким сиденьем на четырех человек). Между прочим, побывали и в голицынском имении «Новый свет», где осмотрели знаменитые, проделанные в скалах, винные склады. Всех посетителей там обильно угощали винами разных сотов. мне особенно понравилось «пиногри»).
Павел Семенович не раз катал нас с мамой и сестрой по морю на парусном таможенном баркасе. В памяти моей запечатлелась одна такая морская прогулка в теплую лунную ночь. Часы на таможне пробили одиннадцать, когда мы сошли с мола в баркас. Дул крепкий ночной бриз. Матрос поставил парус. Павел Семенович сел к рулю, мама с Еленой – на среднюю скамью, я примостился на носу рядом с матросом. И наш баркас, чайкой вспорхнув на гребни волны, стремительно понесся вперед. Сердце мое замирало, когда баркас глубоко нырял носом или накренялся бортом к пенящейся пучине, брызгавшей в меня своей соленой влагой. Справа от борта волны, точно подгоняемые лунными лучами, мчались в непроглядную даль. слева, весь осыпанный огнями, вставал из воды темный силуэт берега. Баркас качало сильно, но равномерно. Я постепенно освоился с этим своеобразным ритмом моря и временами даже дремал. И тогда мне представлялось, будто я опять маленький и лежу в кровати, раскачиваемой рукою няни. С ой поры мне полюбилась вся качка – и на волнах, и на качелях. Первое знакомство с морем я свел самостоятельно, бродя один по берегу, заглядывая в рыбачьи лодки, заговаривая с рыбаками-турками. А они, добродушно усмехались и, тыча в меня пальцами, отвечали что-то на своем гортанном языке. Один турок подарил мне игрушечный баркас, который я привез домой и до тех пор пускал плавать по Волге, пока не унесло течением.
Заходил я и в турецкие таверны, где меня угощали бузой, шипучим напитком молочного цвета, очень вкусным. Туркам, видимо, нравилось , что я, русский мальчик, хожу в красной феске с кисточкой, турецким головном уборе, купленном мне мамой по моей просьбе. Я так полюбил море, что готов был часами сидеть на его берегу, слушал вековечную мелодию волн, глядя как за чертой горизонта то возникают, то как бы тонут мачты и паруса проходящих судов. А чудесный морской воздух вливал в мою грудь столько силы и легкости, что мне иногда казалось, будто за плечами у меня растут невидимые крылья. В нашей гостинице жило немало детей моего возраста. Тем не менее, я предпочитал крутиться среди взрослых или бродить в одиночестве. Это странное отчуждение от сверстников, воспитанное до-
машней средой, здесь еще усилилось после того, как я познакомился с приезжей детворой. Мальчишки были хвастливыми кривляками и забияками, девчонки только и умели скакать на одной ноге, дразниться и наряжаться.
Все мне нравилось в Крыму, только одно отталкивало – обилие всевозможных ядовитых гадин. Сороконожки, скалапендры, фаланги, скорпионы, тарантулы водились там повсюду – и в садах, и в горах, и в домах. Их укусы могли быть опасными для жизни, поэтому приходилось соблюдать постоянную осторожность. Домой, в Верховолжск, надо было возвращаться в середине августа. Незадолго до нашего отъезда произошло событие, всколыхнувшее размеренную жизнь курортного города – застрелилась Катя Тарновская. известие об этом потрясло нас всех, а Борис, разбив о камень свою палитру и ящик с красками, как безумный бросился к дому Тарновских. После похорон Кати (ее провожал весь Судак) Борис сразу уехал в Петербург. Пулю, пробившую Катино сердце, он вставил в золотую оправу и носил с тех пор как брелок на часовой цепочке. Лара, горько оплакивавшая сестру, рассказала нам ее печальную повесть, которую она сама узнала из оставленного Катей письма.
Во время одной прогулки в горы некий товарищ Кати (она не назвала его фамилии), давно влюбленный в девушку, хитростью овладел ею, подсыпав в молоко снотворного. Стыд помешал ей довериться близким. почувствовав себя матерью и страшась неизбежной огласки, она решила умереть. Ее отчаяние усугубилось зарождавшимся чувством к Борису. Последние строчки Катина письма были обращены к нему – «Я слишком любила тебя, дорогой, чтобы пережить свой позор»...
В коммерческом училище мне пришлось проучиться всего два года. С переездом в Петербург я продолжал учиться в одной из казенных гимназий, то только по Верхневолжскому коммерческому училищу я сохранил благодарную память.
Это было среднее учебное заведение сравнительно нового типа (восьмилетний курс обучения на базе трех-четырех классов начальной школы) и оттого, быть может, не поддавшееся рутине как гимназии. А главное, во главе его стоял такой руководитель как Черников, настоящий педагог в духе Ушинского. Директору соответствовал и педагогический коллектив училища. Из учителей мне особенно запомнились Эрнст Карлович Петцольд и Мария Ильинична Черникова.
Эрнст Карлович преподавал нам немецкий язык по учебнику, автором которого был сам. Представительный худощавый мужчина лет под пятьдесят с пышной совершенно белой шевелюрой и длинными белыми же усами, он одевался с иголочки, носил крахмальные рубаки и мыл руки после каждого урока. С учениками обращался изысканно вежливо, а когда сердился, принимал холодно-иронический тон. На его уроках доминировала немецкая речь (хотя он прекрасно владел русским языком) – он преподавал по принципу от практики к теории. Ребята любили и хорошо усваивали этот предмет.
Я был одним из первых по успеваемости, и Эрнст Карлович явно благоволил ко мне. Вообще он умел очень тактично и отличить и пристыдить, когда нужно. Например, во втром классе, во время беседы на немецком языке, на вопрос учителя, кто у нас в классе самый ленивый, ученик голубев, первый лодырь, ответил по-немецки:
- Самый ленивый в нашем классе Пинегин (это я-то!).
Эрнст Карлович посмотрел на него и, усмехнувшись, произнес по-русски:
-Одно из двух: или вы не поняли вопроса, подумав, что я спрашиваю, кто из учеников самый прилежный, или вы просто забыли, что в вашем классе есть ученик Голубев !
Мария Ильинична преподавала русский язык в младших классах. Она была лет на пятнадцать-двадцать моложе мужа. Я хорошо помню ее невысокую, склонную к полноте, затянутую в корсет фигуру, чаще всего в темно-зеленом платье с черным отложным воротником и черными же обшлагами. Лицо у нее было круглое, южнославянского типа, кожа желтоватая, волосы темные, гладко причесанные, глаза как черносливины и брови дугой.
Всегда подтянутая и строгая, редко улыбавшаяся, она пользовалась большой любовью ребят за чуткость и справедливость. Сам Черников преподавал в старших классах психологию и логику.
Верхневолжское коммерческое училище характеризовал высокий культурный уровень все организации учебно-воспитательной работы. За два года я ни разу не слышал, чтобы кто-либо из преподавателей и классных наставников кричал на учеников или бранился. Начиная с приготовительного класса, и педагоги, и служители называли учеников всегда на вы и только по фамилии.
В самом деле. Как я убедился впоследствии, чем меньше фамильярности между учителями и учащимися, тем меньше и поводов для грубости с обеих сторон. Серьезный, иногда шутливый, но всегда сдержанно-вежливый тон старших с младшими – основное условие всякой воспитательной работы.
Дисциплина в нашем училище, насколько мне помнится, действительно была редкая. базировалась она не на принуждении. а на сознательности ребят. Нам предоставлялась большая, но разумная свобода действий.
На уроках всячески поощрялась активность учеников, практиковались наводящие вопросы, различные виды самостоятельных заданий. Всемерно использовалась наглядность.
В перемены никто не стеснял наших движений – мы могли свободно играть и бегать взапуски по бесконечным коридорами лестницам училища, не боясь замечаний.
Однако резвость эта, свойственная разрядке после умственного и волевого напряжения на уроках, редко переходила в нарушение порядка. Может быть, именно потому, что не пресекалась.
Вот почему, когда я, сломя голову, мчался по коридору и, споткнувшись, ударился головой прямо в живот проходившему мимо преподавателю рисования, он не обругал меня, не потащил к инспектору ( так прежде назывался завуч), а, наоборот, выслушав мои извинения, дал только совет быть более острожным. И я старался не забыть этого совета...
В один из субботних декабрьских вечеров 1907 г. у нас собралось небольшое общество мужчин и дам. Отец по обыкновению отсутствовал, гостей принимали мама, брат Дмитрий и сестра Елена, в то время гимназистка шестого класса. Между взрослыми, как всегда, болтался и я (маме было десять лет, и я учился в первом классе коммерческого училища).
Среди гостей-мужчин выделялся наружностью и веселостью молодой вихрастый и глазастый адвокат Константин Семенович Добровский. Он все пялил глазища на Елену, которая, однако, мало обращался на него внимания. С тем большим неудовольствием подмечал я, что с дядей Костей (так я величал адвоката) слишком любезно и часто заговаривает моя мать.
Впрочем, я вскоре отвлекся от них и занялся другим более интересным для меня предметом. Среди присутствующих женщин только что появилась восемнадцатилетняя учительница Елизавета Павловна Карсавина, прелестная девушка с длиннущими косами и синими глазами, кумир моего детского сердца.
Я был, по тогдашнему моему разумению, не на шутку влюблен в нее и мечтал жениться на ней. Когда вырасту, я я писал ей бесчисленные любовные записки, вручая их лично или посылая по почте. В этих письмах, очень кратких и наивных, но полных горячего чувства (девушка показывала их маме), я говорил о своей любви, умолял мою богиню не выходить
замуж, подождать, пока я не сделаюсь взрослым – тогда мы обязательно поженимся и уедем в Америку !
Чаще всего я просто посылал ей созвучные моим чувствам стихи своих любимых поэтов. Например: «Я помню чудное мгновенье» (Пушкин), «Как небеса твой взор блистает» (Лермонтов), «Кто сравнится в высшем споре красотой с тобой»(Байрон), «Я пришел к тебе с приветом» (Фет) и т.п.
Над этой моей детской любовью, как я узнал позже, старшие много смеялись, но при мне, чтобы не обидеть меня, и отчасти и для забавы, делали вид, что относятся к моей «страсти» вполне серьезно. У меня даже состоялся на эту тему «серьезный» разговор с матерью:
-Мама, ты знаешь, я безумно люблю Елизавету Павловну и хочу на ней жениться.
- Да ? – мама подняла брови и внимательно посмотрела на меня, причем уголки ее губ слегка дрогнули.
- Я знаю, мама, мальчики не женятся, но когда я буду совсем большой, как ты думаешь, пойдет за меня Елизавета Павловна ?
- Почему же не пойти?,- мама улыбнулась и ласково потрепала меня по щеке, - вот вырастешь, тогда и спросишь ее сам.
Во все время, когда Елизавета Павловна бывала у нас, я не отходил от нее ни на шаг. Она называла меня своим рыцарем и, смеясь и краснея, позволяла мне иногда целовать ее свежие щечки.
Так и теперь, едва увидев вошедшую девушку, я бросился целовать ей ручки и весь вечер продежурил около нее, стараясь услужить чем-либо и ревниво следя за каждым ее движением взглядом и словом. особенно прислушивался я к ее разговорам с мужчинами, особенно с дядей Костей, которого считал отменным донжуаном (недавно прочитав пушкинского «Каменного гостя» и байроновского «Дон Жуана», я сделал собственное умозаключение о мужчинах подобного сорта). Впрочем, за весь вечер я не обнаружил ничего достаточно подозрительного.
После чая мама села за рояль и сыграла «песню без слов» Мендельсона и еще что-то, а затем несколько вальсов Гуно и Штрауса. По залу закрутилось с полдюжины пар. Елизавета Николаевна (Павловна -?) ни с кем не танцевала больше одного раза. Зато со мной провальсировала дважды. поэтому я взирал на остальных мужчин (причисляя себя тоже к таковым) с чувством удовлетворенного превосходства.
Часам к одиннадцати гости наши, поужинав, здорово разгулялись. кто-то, кажется, именно дядя Костя, вскочив со стула, попросил внимания и слова для предложения:
- Господа, как вы полагаете, ведь, неплохо было бы в такую чудесную зимнюю ночь прокатиться на тройке за город ?
В ответ все шумно захлопали в ладоши. Маме, очевидно, тоже понравилась эта затея.
- Что ж, господа, - заявила она, тройка тройкой, а пара лошадей и саней у нас есть, и мы все как-нибудь разместимся. Эля, - кивнула она дочери, - пошли, пожалуйста, разбудить кучера Ивана. А тебе, Митя, придется править на вторых санях.
Ехать решили в деревню Брыково в пяти верстах от города, к знакомым крестьянам, ежегодно поставлявшим нам елку.
Час спустя наши Дружок и Милка легкой рысцой тянули по сонным улицам города двое саней с веселым и шумным грузом. Перед поездкой меня собирались уложить спать, но я разнервничался, и Елизавета Павловна упросила маму позволить мне ехать с ними.
Дорога в деревню шла хвойным бором, густым и древним. Ночь была ясная, лунная, но в узком лесном коридоре даже снег казался темным. Я все ждал, что вот-вот из-под широких. заснеженных рукавов елей выглянет волчьи морда, а то и сам леший (хотя, конечно не верил в него). Но они так и не показались, видно, их вспугнули колокольцы и раскатистый смех, звеневшие над обоими санями в продолжение всего пути.
Наконец, лес поредел, и мы подъезжали к небольшой с крутыми берегами речке, через которую перекинулся узкий бревенчатый мост. За ним дорого подымалась высоко в гору. Налево длинной тенью ползла кладбищенская ограда, а сверху на нас точно падал белая, как призрак колокольня. Потребовалось выйти из саней и тащиться за ними через мост и на гору.
Было вероятно, около двух часов ночи, когда мы, подвязав колокольцы, въехали в спящую деревню и остановились у ворот одного из домов. Кучер Иван постучал кнутовищем в окно, крича:
- А ну, хозяева, вставайте, встречайте гостей !
Через минуту в окнах замелькал огонек, и на крыльцо выставилась коренастая фигура знакомого крестьянина Якова Архипыча. Его заспанное бородатое лицо не выражало ни удивления, ни досады. Он приветливо поздоровался с нами и пригласил в избу.
Яков Архипыч принадлежал к зажиточным крестьянам. Изба у него была пятистенная с двумя большими горницами. Нас провели в «чистую», оклеенную обоями, с широкими лавками вдоль стен, с расстеленной по чисто вымытому полу самодельной дорожкой. Окна украшали ситцевые занавески, в одном углу стоял комод, в другом – печь с лежанкой, перед лавками – большой стол, покрытый домотканой цветной скатертью.
Хозяйка, Матрена Петровна, чернобровая, пригожая женщина средних лет, с засученными до локтей рукавами, улыбчиво зевая в руку, накрыла на стол, сменив цветную скатёрку на белую парадную. И вся компания, обмениваясь веселыми шутками, принялась за развязывание пакетов с закусками, сластями и винами. Вскоре внесли натужно кипевший ведерный самовар. Хозяев пригласили разделить с нами трапезу.
Не успели мы сесть за стол, как я уже пылал негодованием против дяди Кости. Этот фанфарон (по меткому определению сестры) вздумал примоститься возле дамы моего сердца, занял мое место. Брат пытался усадить меня рядом с собой, но я воспротивился со слезами возмущения. Тут вмешалась сама Елизавета Павловна:
- Пересядьте, пожалуйста, Константин Семенович, - попросила она улыбаясь, - это законное место Славика.
- Законное место сего молодого человека сейчас – в постели, - свысока обронил фонфаронишка, неохотно эвакуируясь к Дмитрию.
Я тотчас же с торжеством закрепился на оставленных противником позициях.
Домой тронулись только под утро и не без приключений – спускаясь с горы близ кладбища, передние сани, где за кучера правил Тюсик, раскатились по широкому накату и опрокинулись. Сидевшие в них, с визгом и хохотом вывалились в глубокий снег.
К нашему удовольствию мы, т.е. мама, сестра, Елизавета Павловна и я, находились в других санях с кучером Иваном, и нам не довелось кувыркаться в снегу. Как доехали до дому, не помню – счастливый близостью своего божества, я сладко проспал подле него всю дорогу.
(ИЗДАНИЕ КНИГА НАМЕЧЕНО НА ИЮЛЬ 2011г.)
