Адмирал Колчак в гламуре
Admiral Kolchak in glamor
ПОД
ВПЕЧАТЛЕНИЕМ
Может быть, так тоже можно пересказывать историю страны, ее самых драматичных
страниц, так, чтобы личное благополучие и благополучие общее, общественное
оказались разорваны морфологически и содержательно и никак не были связаны.
Наверное, историю жизни и любви Адмирала и его гражданской жены можно
переложить на язык водевиля. Можно, вполне допускаю, превратить Колчака и
Тимиреву в героев современных глянцевых журналов, желтой прессы, наряду с
Тарзаном, Собчак, Виагрой, Моисеевым и пр. Наверное, можно. Только для
этого придется переписать историю государства заново. Придется
выхолостить ее морально-этическое содержание. Придется заставить жить наших
предков даже не по законам, а по понятиям современной модной тусовки.
И тогда, наш всеядный зритель, читатель в совсем современном духе станет
аплодировать герою и героине прошлых лет, с которых в каком то смысле начала
рушиться хрупкое здание духовности и культуры. Зритель воспримет их в
современном духе. Сегодня адюльтер – непременный атрибут для раскрутки
очередной «звезды». Он также «нормален» «нравственен» «логичен», как попойки,
интриги, публичный акцентированный разврат и пьяные дебоши и разборки в нашем
«высшем» свете с Рублевки.
Это – не модный жанр нашей литературы и искусства, это – модный жанр нашего
времени. Для исполнения подобной кинороли по законам современного
искусства подходят именно сексуальная водевильная актриса с потугами на
содержательность и сексапильный, скучающий в условиях киношной войны и
революции актер.
А вот стало ли русское общество конца-начала века также аплодировать реальным
героям этой истории ?
АННА ТИМИРЕВА В ЛЮБВИ И В ЖИЗНИ
Рядом с реальной женщиной - Анной Васильевной Тимиревой незримо раз от разу
вставал литературный образ Анны Карениной, изменившей мужу с молодым любовником
Вронским. Писатель Андрей Петров в книге «Тайны адмирала Колчака» приводит
отрывок из воспоминаний Анны Тимиревой (хотя в списке использованной литературы
эти воспоминания отсутствуют):
«Ино¬гда я жалею, что не сказала ему все сама тогда, когда мы разглядывали
вместе мой натюрморт с рыбой и желтой ро¬зой. Но вместо того чтобы признаться
первой, подобно пуш¬кинской Татьяне, я несла околесицу про Льва Толстого.
Не¬навижу этого писателя, это он сбил меня с толку своей нелепой «Анной
Карениной». И чего только в Толстом нахо¬дят?»
И далее автор дает волю своему воображению:
«Колчак отложил газету так же машинально, как и взял. Почему-то подумалось, что
его сын Рости¬слав родился как раз в тот год, когда покинул этот мир граф Лев
Толстой. И какая же связь?
- Анна Васильевна, вам нравится Лев Толстой?
- Вы знаете, я с самого детства очень люблю «Вой¬ну и мир»…У моего мужа это
любимое сочинение графа. А вы читали роман «Анна Каренина»?
- Конечно.
- Я, Александр Васильевич, совершенно не понимаю героиню. Ну скажите, ну как
можно вот так вот взять и покинуть мужа, сына, пуститься во все тяжкие с
каким-то Вронским? Нет, решительно не понимаю та¬ких женщин.
Колчак не знал, что возразить, потому что он, как ему казалось, понимал Анну,
которая ради своей любви решительно пренебрегла долгом, приличиями, мнением
света».
Поверим автору. Тем более, что есть еще один свидетель, который видел в Анне
Тимиревой сходство с героиней Льва Толстого. Речь идет о протоирее Борисе
Старке, знавшем Анну Васильевну Сафонову с детских лет «как самую красивую
женщину Москвы». Познакомились же они поближе в Рыбинске, в начале 1960 года,
когда Анна Васильевна с разрешения властей уже готовилась к отъезду из ссылки,
а отец Борис только прибыл сюда на служение в Вознесенской церкви.
- Я видел Анну Васильевну, - вспоминал Старк, - когда мне было лет 5-6, в
Гельсингфорсе (Хельсинки – В.Р.). Ее первый муж, адмирал был соплавателем моего
отца, тоже адмирала, и моих дядей. Помню, как она однажды пришла к нам в гости,
кажется, была пасха. Анна Васильевна – в черном шелковом платье, необычайно
стройная, на поясе платья и в волосах – красные розы. Она была необыкновенно
красивой. Когда я прочитал роман Толстого «Анна Каренина», мне казалось, что
героиня должна быть непременно похожа на Анну Васильевну Тимиреву. Во всяком
случае, когда я произносил или слышал «Анна Каренина», я всегда представлял
Анну Васильевну Тимиреву».
И еще надо знать, что, работая бутафором в Рыбинском драматическом театре, Анна Книпер ( фамилия Анны Васильевны с 1922 года после замужества) играла в спектакле «Анна Каренина» роль… княгини Мягкой, этой «инфант террибль» (ужасного ребенка). Ну это, к слову. (Интересно, что Анна Тимирева одно время жила в Рыбинске на улице Волжская набережная рядом с домом , в котором родился будущий комиссар Госбезопасности Генрих Ягода).
Дом Роговиковского, ул. Волжская набережная, 121, где родился Генрих Ягода
Старк, вспоминая Тимиреву, говорил: «Она действительно в чем-то повторила жизнь
героини Толстого – от мужа ушла к другому человеку, которого очень любила».
Итак, две одинаково великолепных великосветских женщины, две схожих жизни. Но
только судьбы разные. Романная, невсамделишная Анна Аркадьевна, изменив мужу,
испытав «мильон терзаний», приговорила себя к освобождению от мук совести -
через смерть под колесами поезда. Ее последними словами были слова: «Господи,
прости мне все!».
Реальная, всамделишная Анна Васильевна прожила долгую жизнь, и как пишет жена
племянника Тимиревой Л. Сафонова, «в поздние годы Анна Васильевна не испытывала
укоров совести и не приносила запоздалых покаяний».
А все-таки, не настиг ли ее тот же рок, тот же поезд судьбы, который
проехал по жизни и по телу Анны Аркадьевны ? Разница только в том, что это
случилось мимо ее воли ?.
В современной исторической литературе если и пишут о неслучайном характере
испытаний, выпавших на долю наших героев, то только в связи с тем, что они
пренебрегли лицемерной моралью великосветской знати, ее условностями,
скомпрометировавшими себя нормами законов царского времени, регулирующих
семейные отношения. То есть, их союз как бы был морален потому, что это был
союз двух неординарных раскрепощенных личностей, двух молодых людей, осененных
любовью, принадлежавших новому времени. Но так ли не глубок этически и невинен
юридически их поступок ?
Когда Алексей Александрович Каренин решается начистоту поговорить с некогда
любимой и изменившей ему с молодым любовником женщиной, которая родила
ему сына, он подходит к этому, как к судьбоносному событию.
«Итак,— сказал себе Алексей Александрович,— вопросы о ее чувствах и так далее —
суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность
ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею, и потому
отчасти лицо ответственное: я должен указать опасность, которую я вижу,
предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать.
Я должен сказать и высказать следую¬щее: во-первых, объяснение значения
общественного мнения и приличия; во-вторых, религиозное объяснение значения
брака; в-третьих, если нужно, указание на могущее произойти несчастье для сына;
в-четвертых, указание на ее собственное несчастье».
Внутренний монолог Каренина звучит пародийно и должен вызывать читательскую
усмешку.
Но вот дальше, диалог искренней и такой нелицемерной и прямодушной Анны
Аркадьевны и этого «зануды» Алексея Александровича:
«Ну-с, я слушаю, что будет,— проговорила она спокойно и насмешливо.— И даже
с интересом слушаю, потому что желала бы понять, в чем дело.
Она говорила и удивлялась тому натурально-спокойному вер¬ному тону, которым она
говорила, и выбору слов, которые она упо¬требляла.
- Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это
бесполезным и даже вредным,— начал Алек¬сей Александрович.— Копаясь в своей
душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства —
это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой, пред богом указать
тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а богом.
Разорвать эту связь может только преступление, и пре¬ступление этого рода
влечет за собой тяжелую кару.
- Ничего не понимаю. Ах, боже мой, и как мне на беду спать хочется! — сказала
она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.
- Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама.
Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуме¬стными
мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу
тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие
основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать
мне...
Алексей Александрович, сам не замечая того, говорил совер¬шенно не то, что
приготовил.
- Анна, ради бога, не говори так,— сказал он кротко.— Мо¬жет быть, я ошибаюсь,
но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я
муж твой и люблю тебя.
На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но
слово «люблю» опять возмутило ее. Она по¬думала: «Любит? Разве он может любить?
Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого
слова. Он и не знает, что такое любовь».
- Алексей Александрович, право, я не понимаю,— сказала она.— Мне
нечего говорить. Да и...— вдруг быстро сказала она, с трудом удерживая улыбку,—
право, пора спать».
Потом придет прозрение: ««Я дурная женщина, я погибшая женщина,— думала она,—
но я не люблю лгать, я не переношу лжи...».
Современник Льва Толстого при оценке романа писателя, конечно же, занимал
сторону продвинутой в любви Анны Карениной. На дворе, у порога стоял
раскрепощен-ный XX век.
Каренин говорит так высокопарно и торжественно, потому что воспринимает свою
личную, семейную катастрофу, как катастрофу общественного звучания. «Жизнь наша
связана, и связана не людьми, а богом. Разорвать эту связь может только
преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару». За
словами пожилого Каренина стоял многовековой опыт строительства семьи,
находящейся под опекой и государства и религии, семьи, оберегаемой инстинктом
самосохранения народа.
Но попробуйте сегодня произнести эту фразу на каком-нибудь бракоразводном
процессе, или скажите ее нашим молодым. В лучшем случае, вас сочтут шутником.
Вот какой путь мы прошли с того времени – через революции и войны. Каренин
смешен, как всякий ретроград, консерватор. Анна Аркадьевна соблазнительно
дерзка, но соблазнительна и дерзка, как все новое, свежее и революционное. «Любите
ли вы перемены, как их люблю я?» словно спрашивает нас Анна Аркадьевна.
А вот как это было у Анны Васильевны. Из ее воспоминаний:
«Я сказала ему (Колчаку - В.Р.), что люблю его. И он ответил: «Я не говорил
Вам, что люблю Вас». – «Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о
Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас».
И он сказал: «Я Вас больше чем люблю».
Это 1916 год.
А это 1917 год:
«…И вот я приехала во Владивосток, чтобы окончательно покончить со своей прошлой
жизнью (речь идет о муже – В.Р.). За месяц, что я провела в таком тесном
общении с Александром Васильевичем, я привыкла к полной откровенности и полному
пониманию, а тут я точно на стену натолкнулась.
- Те не понимаешь, что ты делаешь, ты теряешь себя, ты погибнешь и т.д. и т.п.
Мне было и жалко и больно – непереносимо.
Я уехала разбитой и измученной, поручив своим друзьям Крашенинниковым не
оставлять моего мужа, пока он в таком состоянии. Я знала, что все, что можно,
они сделают»…
Потом, встретившись с Колчаком, она скажет:
- Я знаю, что за все надо платить – и за то, что мы вместе, - но пусть это
будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной
близости, я на все согласна.
Чем или, вернее, чьими жизнями пожертвовала Анна Васильевна ради того, кого
любила ?
АЛЕКСАНДР КОЛЧАК В ЛЮБВИ И ЖИЗНИ
«Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива
передо мной вся картина нашей встречи, так мучительно и больно, как будто это
было вчера, на душе.
Сколько бессонных ночей я провел у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько
дум, горьких, безотрадных… без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той
цели, ни той радости. Вы были для меня больше, чем сама жизнь, и продолжить ее
без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим номам, как божеству моему,
все свои силы я отдал Вам.
Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но когда пришел обычный час, в
котором я привык беседовать с Вами, я понял, что не писать Вам, не делиться
своими думами – свыше моих сил. Переписка с Вами стала для меня вторым «я», и я
отказываюсь от своего намерения, и буду снова писать Вам – к чему бы это меня
не привело. Ведь Вы понимаете меня, и Вам может быть понятна моя глубокая
печаль».
Это письмо, с такими знакомыми нам интонациями (Помните: «Я Вас больше чем
люблю»?) посвящено не Тимиревой. Оно адресовано Софье Омировой, которая станет
потом его женой.
Мы выбираем себе кумиров, которых, наверное, заслуживаем. Полюбить, вознести до
заслуженного положения Софью Федоровну Колчак (Омирову) мы не сможем, наверное,
потому, что нам не достанет благородства, великодушия, искренности и честности.
Но ведь, она любила Колчака не только жертвенной, но и животворящей любовью.
Несколько штрихов из ее биографии. Она родилась в Каменец-Подольске. Ее отец –
начальник городской Казенной Палаты, юрист, ученик и приятель Каткова и
академика Грота.
Говорят, что в жизни он достиг больших чинов только благодаря своему моральному
достоинству и умер в преддверии своего назначения на пост губернатора
Подольской губернии. В этой должности он находился до того времени неформально.
Мать Дарья Федоровна Каменская – дочь генерал-майора и сестра скульптора Федора
Федоровича Каменского. По семейной легенде ее предками были и барон Миних, брат
того самого фельдмаршала и генерал Берг, учитель Суворова, разбивший самого
Фридриха Великого в период Семилетней войны.
Софья Федоровна окончила Смольный институт. Характер имела сильный и
независимый. Знала 7 (!) языков. Достойна ли она была любви Адмирала ? В 1903 году,
когда 26-летня Софья была в положении невесты, а Александр Колчак отправился в
полярную экспедицию, она решила его навестить, и поехала к нему с о. Капри… в
Усть-Янск на Ледовитом океане. А потом они вместе вернулись в Иркутск, где и
обвенчались.
Обладая незаурядным умом и даром прорицательницы, она, в то же время, не роняла
человеческого своего достоинства. Когда Колчак сошелся с Тимиревой, она не
стала выяснять отношений ни с мужем, ни с любовницей мужа.
Может, потому, что еще тогда, когда Колчак и Тимирева только познакомились, она
вдруг ни с того, ни с чего, сказала жене контр-адмирала Развозова: «Вот
увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне
Васильевне».
Почему она так была уверена в скорой измене мужа ? Может потому, что он уже
давал ей повод так думать ?
А Петров в своей книге «Тайна адмирала Колчака» рассказывает, что в его жизни
была еще одна женщина, еще одна любовь. В период своего нахождения в японском
плену после событий Порт-Артура, он влюбился в дочь своего патрона, самурая
Коно – Вакану. Это был 1905 год, то есть – со времени их женитьбы с Софьей
Омировой не прошло и года. «Нет, он не только не забыл свою Софью,
- пишет Петров, - но, как ему казалось, любил ее еще крепче, еще сильнее, чём
прежде. И в то же время понимал, что и Вакану тоже любит. Вместе с тем Колчак
знал, что лю¬бить по-настоящему можно только одного человека. Этому учила
литература, этому учила жизнь». Автор книги пишет о том, что после отъезда
Колчака с острова, у его дальневосточной любовницы должен был родиться ребенок.
Может быть, все это и выдумки. Но жизнь Адмирала была так богата случайными и
не случайными связями.
В одном из писем Софья Федоровна пишет своему Адмиралу: «…За кем ты ухаживал в
Ревеле на вечере ? Удивительный человек: не может жить без дам в отсутствие
жены! надеюсь, что о существовании последней ты еще не забыл ?». Это было еще
до знакомства с Тимиревой.
Черкашин: «Колчак, весьма неравнодушный к женщинам и немало погрешивший легкими
связями в Либаве и Ревеле…».
Но в современном (или всевременнном ?) понимании эти интрижки лишь добавляют
мужчине шарма. Гусар на то он и гусар. Простите, тогда при чем здесь «великая
любовь» ?, «самоотверженная любовь», которая, видишь ли «явила высочайшие
вершины человеческого духа» ?.
АДМИРАЛ «ХИМЕРА» И ЕГО АДМИРАЛЬША
Это Анна Тимирева дала своему возлюбленному такое прозвище – «химера». Но она в
письмах обращалась к нему не просто «химера», а именно «моя химера», т.е. –
несбыточная мечта, фантазия.
У этого слова есть и другие синонимы: иллюзия, призрак, самообман,
самообольщение, утопия, фантазия, игра воображения. Знала ли Анна Васильевна,
что давая своему новому избраннику очень личное прозвище, тем самые она
привязывает к нему его поступки и даже судьбу ?
По-видимому, Колчака несколько «напрягало» это прозвище. Иначе его избранница
не стала бы оправдываться:
«Вы пишете о названии химеры, которое я люблю давать Вам Иногда. Вероятно, я
даю неправильное толкование этому слову, для меня «химера» - ненелепость, а
«невозможность», пожалуй. И когда я думаю о Вас, мне кажется, что «милая
химера» - имя, которым я могу Вас называть и так подходящее в этом случае. Оно
меньше всего относится к Вашей наружности, хотя не далее как час тому назад я,
обозленная провокаторским вопросом одного знакомого, какое мое мнение о Вашем
лице, говорила, что Вы настоящее чудовище и я не могу смотреть на Вас без
страха, - Вы не в претензии, Александр Васильевич милый ?».
Это в характере Анны Тимиревой – применять в оценке своих друзей и близких
такие неоднозначные, двусмысленные «иронизмы». Пусть, мол, попробуют доказать
не банальность свою и изо всех сил стараются не обидеться.
Софья Федоровна, законная жена Адмирала, при всей своей образованности,
твердости характера, при всем при том, что жена Адмирала – это половина
Адмирала, касается это семейных или служебных дел.., при всем этом, она
оставалась всю жизнь хранительницей семейного очага и продолжательницей рода.
Она никогда не применяла на себя адмиральской фуражки, она не была той
«адмиральшей», которая считает возможным и даже необходимым вмешиваться в его
дела.
Кем же была для Адмирала его последняя любовница, его гражданская жена? Чтобы
понять это, надо знать характер Александра Васильевича.
«Служить с Колчаком было нелегко. Говорят, что во гневе он наводил на
подчиненных страх… Бывало, что, обращаясь к старшим себя, он, произнося
«почтительнейше докладываю вашему превосходительству» сопровождал доклад
ударами кулака по столу .
Адмирал А. Бубнов говорил о Колчаке: «Колчак не был любвеобильным семьянином,
на первом месте у него была его работа и его служебный долг» «Несомненно, очень
нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в
губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив –
озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против
происходящего…».
Барон Будберг:… Жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и
грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то
как-то сереет и тускнеет, то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и
жалуется на отсутствие дельных людей, четных помощников», «Это большой и
больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения аидее и
России. На свой пост адмирал смотрит как на тяжелый крест и великий подвиг,
посланный ему свыше, и… едва ли есть на Руси другой человек, который так
бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее
восстановления единой, великой и неделимой России».
Эти, как и многие другие свидетельства наталкивают на предположение, что
все-таки, природой Александр Васильевич не был задуман как воитель, как
государственный деятель. При всей своей внешней суровости, внутренне он
оставался сентиментальным, наивным, склонным к рефлексии человеком. Весь его
патриотизм, вся его воинственность покоились на максимализме и даже идеализме
его умственных представлений, которые не рассогласовывались с природными
качествами..
В письме к А.В. Тимиревой от 30 января 1918 года Колчак описывает свое
одиночество и делится некоторыми деталями в связи с любимой реликвией –
знаменитым самурайским мечом, привезенным когда-то из Японии:
«Когда мне становится очень тяжело, я достаю этот клинок, сажусь к камину,
выключаю освещение и при свете горящего угля смотрю на отражение пламени в его
блестящей поверхности и тусклом матовом лезвии с характерной волнистой линией
сварки стали и железа. Постепенно все забывается и успокаивается и наступает
состояние точно полусна, и странные, непередаваемые образы, какие-то тени
появляются, сменяются, исчезают на поверхности клинка, который точно оживает
какой-то внутренней, в нем скрытой силой – быть может, действительно «частью
живой души воина». Так незаметно проходит несколько часов, после чего остается
только лечь спать».
Это голос, это образ подлинного Колчака - ученого и поэта. Это действительно,
потенциале выдающаяся личность, масштабная личность с великолепной памятью,
складом ума ученого-исследователя, и при этом, не лишенная дара поэтического
воображения.
Он даже к своему привычному делу – войне – относится с таким романтизмом, так
наивно и мечтательно, так по детски простодушно, что тот образ «мрачного и
жестокого» Колчака-вешателя, к которому нас приучили в советские времена,
кажется чудовищно несправедливым и неправильным. Он пишет своей «адмиральше»:
«Подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны; я читал сегодня историю
англо-голландских войн – какое очарование была тогда война на море.
Неприятельские флоты держались сутками в виду один у другого, прежде чем
вступали в бои, продолжавшиеся 2-3 суток с перерывами для отдыха и исправления
повреждений. Хорошо было тогда. А теперь: стрелять приходится во что-то
невидимое, такая же невидимая подлодка при первой оплошности взорвет корабль,
сама зачастую не видя и не зная результатов, летает какая-то гадость (имеются в
виду аэропланы – В.Р.), в которую почти невозможно попасть. Ничего для души»...
«одно беспокойство, а толку никакого».
Вчитайтесь еще раз в эти строки. Это слова какого-то застывшего в своем
развитии ребенка-переростка. А может, в самом деле, мы имеем дело не с
воителем, не с полководцем, а с «вечным младенцем», которому так нравилось
играть в войнушку ?. Как говорит близкий нам, рыбинцам барон Будберг: «Это
большой и больной ребенок...» А если еще обратить внимание на застывшее на лице
Колчака выражение обиды и горечи... И при этом – ум мыслителя и мечтателя. Как
это может сочетаться ?
В письме Колчак воспоминает свое пребывание в Японии, несколько встреч с
японским полковником Ямомоно Хисахиде. «. ..Это типичный представитель
японского милитаризма, - пишет Колчак- ... Это человек, для которого война
является религией и основанием всей духовной жизни, всего мировоззрения. Он
один из столпов Бушидо – морального кодекса японских буси и самураев. ... Мы
встречались раз пять за мое пребывание в Японии. Хисахиде был искренно удивлен
моими знаниями военной японской истории и моей осведомленностью по многим мало
знакомым для европейцев вопросам японской жизни, имеющим отношение к войне. Я
просто ответил ему на вопрос, почему меня так интересовала Япония, что я всегда
считал Японию врагом моей страны, считаю и в будущем ее за такового же, и
естественно для военного интересоваться и изучать своего противника. Но
особенно расположили его ко мне мои знания старинного японского культа
«холодной стали» и этикета в обращении с оружием.
«Я хочу поговорить с Вами, - сказал Хисахиде, - у нас с Вами общая точка
зрения, мы понимаем друг друга. Вы выразитель того, что общие наши противники
называют «милитаризмом». Мы с Вами знаем, что единственная форма государственного
управления, отвечающая самому понятию о государстве, есть то, что принято
называть милитаризмом. Мы знаем, что дисциплина есть основание свободы».
Не правда ли, странное единодушие, чуть ли не братство двух умнейших и
образованнейших людей, представителей соседствующих стран. Офицеров, которые
уважают в собеседнике только то, что тот откровенно признается в своей
враждебности и готовности уничтожить другого. Япония – исторический враг
России, Германия – исторический враг России, Америка – исторический враг
России. Это в реальности, или в больном воображении представителей нашей
военной элиты ? Это результат серьезного военно-политического анализа, или плод
разгулявшегося воображения? Была ли альтернатива этому безумству, этой
готовности ввергнуть народ в новую бойню ради каких-то там прозрений и гипотез
наших прошлых и нынешних «милитаристов»?
Генеральный директор Японской ассоциации по изучению России и Восточной Европы,
сопредеседатель «АНПОКЭН) Сигэки Хакамада в журнале «Русский мир» пишет: «Сегодня
отношения между нашими странами омрачает неурегулированность вопроса о Северных
территориях. К сожалению, преданы забвению и существовавшие в прошлом
культурные связи. Разве не стоит вспомнить об этом? Полноценный контакт между
Россией и Японией на культурном уровне – прямой путь к установлению доверия и
взаимопонимания. Если же исходить из долгосрочной перспективы, такие контакты
могли бы способствовать разрешению трудных вопросов японо-российских отношений
и стали бы заметным вкладом в подлинную нормализацию отношений между странами
Трагическая судьба постигла видного востоковеда Николая Невского
(1892–1937). В период Тайсё (1912–1925) он приезжал на стажировку в Японию (с
1922 года работал профессором русского языка в Осакском институте иностранных языков.
– Прим. ред.). Установив научные связи с Кунио Янагида, Кёсукэ Киндаити, Синобу
Оригути и другими японскими учеными, он добился больших успехов в этнологии,
этнографии и диалектологии. После возвращения на родину преподавал в
Ленинградском университете, но в 1937 году был тоже арестован как «японский
шпион» и расстрелян (Невскому посмертно – в 1962 году – была присуждена
Ленинская премия за дешифровку тангутской письменности. – В.Р)».
В 2002 году в столице острова Мияко – Хираре был открыт памятник «Пионеру
исследования Мияко», как гласит иероглифическая надпись на камне.
Наш великий лингвист в одиночку, только усилием своей воли, и широтой своей
души достиг больших результатов в «покорении» Японии, чем многие наши
дипломаты, правители и воители.
У нас есть из чего выбирать. Но у нас нет пока памятника Николаю Невскому...
Анна Васильевна Тимирева для Колчака была не просто любимой женщиной. Она была
«адмиральшей» не по чину, а по положению. Чтобы понимать все своеобразие этого
военно-полевого романа, придется обратить внимание на некоторые черты характера
Анны Васильевны.
Бывшая актриса Рыбинского кукольного театра В.П., когда я попросил ее
поделиться воспоминаниями об Анне Тимиревой рыбинского периода ( тогда она
носила фамилию Книпер, что весьма немаловажно для нашего повествования) описала
ее как высокомерную, неприветливую женщину. «Белая кость», «голубая кровь»,
«гордячка» - так актриса охарактеризовала Книпер. Про себя я подумал тогда:
«Ну, да. Небось в тебе говорит комсомольская выучка». То, что актрисе
показалось высокомерием, могло быть выработанной за годы лагерей и тюрем
привычкой сторониться возможных осведомителей органов.
совсем недавно я вынужден был принести свои извинения пожилой актрисе. Мне
думается, она во многом была права.
Однажды отец Анны, пианист, педагог, дирижер Василий Сафонов повез 16-летнюю
дочь в ее первую заграничную поездку – в Швецию. Тимирева вспоминала позже:
«Ехали мы на пароходе до Стокгольма... На пристани меня пришел провожать
мальчик, в которого я была влюблена, и принес мне большую коробку конфет.
Наутро, выйдя на палубу из каюты, я увидела такую картину: на шезлонге лежит
папа с самым небрежным видом, рядом на кончике стула сидит какая-то дама и
смотрит на него с подобострастным восхищением, а папа скармливает двум детям,
которые показались мне омерзительными, мои драгоценные конфеты...».
Ну это ладно, юношеский максимализм. Но вот письмо А.В. Колчаку от 18-19
августа 1916 года: «...Если бы Вы знали, какую прелесть для меня имеет то, что
Вы пишете мне в море во время операций, Александр Васильевич. О бомбардировке
Варны я узнала 15-го из газет и очень порадовалась, что Вам удалось досадить
братушкам». Это пишет женщина, только что родившая сына. Это пишет
«адмиральша», «милитаристка», увлеченная подвигами и победами своего любовника.
Тимирева для Колчака была не просто любовницей, она замещала в нем его второе
«Я». Их отношения, как бы ни старались теперь наши «проколчаковские» патриоты
носили лихорадочный, неровный характер, и поддерживались тщением и настойчивостью
Анны Васильевны. Когда настойчивость адресата досаждала Адмиралу, он мог
ответить совершенно не по-мужски, а по-детски – прямодушно, грубо, даже
цинично, и в то же время – талантливо и пародийно:
«Ваше письмо от 12/13 мая, в коем Вы изволите выразить мнение свое о
создавшейся новой фазе наших отношений и высказываете благопожелания о
благополучном разрешении возникших эвентуально (случайно) положений, я прочел с
величайшим вниманием и обдумал, насколько возможно, объективно и беспристрастно
сущность последних.
Поэтому некторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину
и даже не осуждаемо, что Вы рассматриваете дело только с каузальной (причинной)
стороны его, для меня же основное значение получают нормативные положения,
определяющие действия или поступки. Вы говорите о существовании, я говорю о
долженствовании. Важно, в сущности, не то, что есть, а то, что должно быть. Я
далек, конечно, от суждений о преимуществе или правильности той или другой
точки зрения, скорее склонен признать если не правильной, то более логичной
Вашу.
События, имевшие место при свидании нашем в Петрограде, с точки зрения, Вами
высказываемой на наши взаимоотношения, имеют чисто эвентуальный (см. выше)
характер. Нет сомнения, что элементы порядка и случайности имели известное
значение, но причины лежат более глубоко...».
Не уверен, что правильно понял, о каких событиях «при свидании» идет речь, но
то, что отношения Тимиревой и Колчака с некоторых пор (при всем, при том, что и
Колчак и Тимирева внешне оставались верны своим близким) перестали носить
«каузальный» и «эвентуальный» характер, стало понятно и их родным.
Анна Васильевна методично и расчетливо отвоевывала Колчака у его семьи. Она
были под стать тем женщинам-комиссарам (с обратным, конечно же, знаком), которые
полезли из всех щелей революции. Она пишет Колчаку 11 марта 1917 года: «На душе
с каждым днем все тяжелее, другой раз берет прямо отчаяние при виде анархии в
армии и флоте, с одной стороны, и неизбежного немецкого наступления, с другой,
потерявшие всякое чувство массы солдат и рабочих и безмозглой, пошлой и
бессильной до мозга костей «интеллигенции», до странности не понимающей
значения этой войны. Характерны митинговые заявления о том, что война есть зло
(открыли Америку, нечего сказать!), и о равенстве народов вообще – немцы тоже
люди, а потому – долой войну ! О идиоты!»
Такую Анну Васильевну Тимиреву нашему зрителю вряд ли покажут. Можно ли
представить, что из уст главной героини «Адмирала», этой кисейной барышни могут
звучать подобные жесткие обличения ?
Однажды в 1917 году Колчак напишет Анне Васильевне:
« Увидеть Вас, побыть с Вами, услышать Ваш голос, - да ведь испытать вновь
радость близости Вашей, да ведь это представляется мне таким счастьем, о
котором я не смею сейчас и думать и не думаю. Думать о Вас все время сделалось
более чем привычкой, почти моим свойством, но теперь я очень редко думаю о Вас
в будущем, испытываю желания Вас увидеть. Было время, когда я всегда связывал
свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть, теперь я думаю о Вас в
связи с прошлым, с воспоминаниями. я не могу точно объяснить Вам, почему это
так. Мне очень тяжело думать об этом, связывать будущее с Вами – мысль эта
иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право,
может навести (на) мысли о том, что японцы деликатно называют «благополучным
выходом» (имеется традиционный для японских самураев обычай самоубийства -
харакири – В.Р.). И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно
находит на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого
стараешься выйти какой угодно ценой».
Из другого письма: «...Временами мною овладевает полнейшее равнодушие и
безразличие ко всему – я часами могу сидеть в каком-то странном состоянии,
похожем на сон, когда решительно ни о чем не думаешь, нет ни мыслей, гни
колнений, ни желаний. Надо невероятное усилие воли, чтобы принудить себя в это
время что-нибудь делать, решать, приказывать...
Если бы Вы знали, как тяжело мне писать, как больно делать то, что несколько
недель тому назад было моим единственным отдыхом. Что я могу сказать, когда
чувствуешь, что все равно: написать ли так или иначе, послать письмо сегодня,
завтра, через неделю или совсем не посылать, когда меня охватывает такое
безразличие и равнодушие, что просто не знаешь, зачем пишешь этот вздор.
Вы говорите, что будет ждать ответ мой. На какой вопрос ? Стоил ли продолжать
переписку с Вами или Вам переписываться со мной, если хотите. В сущности, она
кончилась тем письмом, которое Вы с каким-то странным предвидением назвали «последним»
и которое я получил в день своего приезда в Петроград. Я хто понял тогда же.
Теперь я не могу ни думать, ни писать так, как раньше, и Вы спрашиваете: «Какой
смысл в этих письмах и какая в них радость? «. Никакого смысла и никакой
радости – отвечу я».
Здесь главное не столько то, что он так пишет, главное – то, что он так думает.
Нельзя сказать, что Колчак страдал душевным расстройством, но определенно – он,
с его неуравновешенной психикой, страдал перепадами настроения, часто впадал в
депрессию. А это, увы, свойственно поэтам, но не воинам.
Владимир Рябой